Адаптация среднеазиатских мигрантов в России. О чем говорит французский опыт (часть I)

Российские СМИ довольно подробно и не без злорадства освещали безобразия, устроенные осенью-зимой 2005 года иммигрантской, преимущественно арабской по происхождению, молодежью во Франции, Германии, Бельгии и ряде других европейских стран. Впрочем, тогда же время от времени задавался вопрос: «А не могут ли подобные события произойти в России?»

Возможен ли бунт мигрантов?

Правда, задавался этот вопрос достаточно редко и главным образом в тех средствах массовой информации, и теми политиками, политологами и общественными деятелями, которых принято считать «национал-патриотами». Эта часть нашего политического спектра сильно страдает «конспирологическим» складом мышления и к тому же, мягко говоря, не отличается дружелюбием по отношению к прибывающим в Россию инокультурным, иноверным и иноязычным мигрантам. И потому склонна именно их обвинять во многих, если не во всех бедах страны, таких, например, как рост преступности, наркоторговля, безработица, проституция и так далее. Как известно, подобные обвинения как раз и служат «идеологической» мотивацией всякого рода ксенофобских проявлений вплоть до самых преступных, а потому алармистские предупреждения «национал-патриотов» о грядущих бунтах «инородцев»-мигрантов, подзуживаемых «внешними врагами» России, у серьезных людей вызывают понятный скептицизм, подкрепляемый сохранившимися в сознании рудиментами советского «интернационализма».

К тому же именно нарастание ксенофобии как среди «коренного» населения России, так и в действиях российской власти, особенно после событий в Кондопоге и обострения отношений с Грузией, стало, пожалуй, одной из самых характерных особенностей прошедшего 2006 года. В силу этого именно «коренной» экстремизм попал в центр общественного внимания, отодвинув на второй план проблему адаптации и интеграции мигрантов в российском обществе, в то время как острота этой проблемы как раз и является одной из главных причин роста «коренного» национал-экстремизма. И в Западной Европе нерешенность этой проблемы привела к росту «коренной» ксенофобии. Но это только с одной стороны, другим же следствием стали те самые бесчинства иммигрантской молодежи осенью-зимой 2005 года, повторения которых в западноевропейских странах ждут едва ли не каждый день.

 

Глава российского Движения против нелегально миграции Александр Белов (Поткин)

 

 

Итак, проявлений «коренной» ксенофобии самого экстремистского толка в России хоть отбавляй, а вот до массовых иммигрантских беспорядков дело пока не дошло, хотя что-то похожее уже случалось - вспомним, выступления азербайджанских торговцев после убийства их соплеменника на рынке в Лужниках в конце 90-х. И если все будет идти так, как идет, то событий аналогичных западноевропейским событиям 2005 года в России не избежать. Тем более, что ситуация в России, превратившейся в начале 90-х годов в страну массовой иммиграции, до боли напоминает западноевропейскую.

Только не современную Западную Европу, а Западную Европу рубежа 50-х–60-х годов прошлого века, когда туда только началась массовая миграция дешевой рабочей силы из бывших французских, британских, бельгийских и голландских колоний.

 

Россия сегодня – это Франция вчера

Россия переживает сейчас то же самое, что и европейские страны 50-60-х годов: и у нас в бывшую «метрополию» устремились иммигранты-гастарбайтеры из бывших «колоний». Более того, по социо-культурным параметрам этого процесса и по их последствиям Россия напоминает как раз Францию, то есть именно ту страну, где в 2005 году иммигрантские выступления носили наиболее массовый, наиболее ожесточенный и наиболее отвратительный характер.

Роль главной «ударной силы» в гипотетических иммигрантских бунтах, если они, не дай бог, произойдут в России, будут, скорее всего, играть прежде всего выходцы из бывшей советской Средней Азии. Только не нынешние забитые узбекские строители или услужливые дворники-таджики, а их дети и внуки, выросшие в России в окружении русских и более-менее сносно говорящие по-русски.

Почему же именно среднеазиатам суждено, если суждено, стать такой «ударной силой», а не более «пассионарным» и потому более заметным сейчас мигрантам с Кавказа, например?

Да потому что именно среднеазиаты, похоже, занимают и будут занимать самые низшие, бесперспективные и одновременно самые «герметичные» социально-культурные ниши в диаспорном сообществе России и повторять в нашей стране примерно тот же путь, который проделали во Франции иммигранты из стран Северной Африки, чьи отпрыски как раз и жгли автомобили на улицах Парижа.

От двух третей до трех четвертей трудовой иммиграции во Францию в 50-60-е годы составили представители бывших французских колоний из числа стран Магриба (Алжир, Марокко, Тунис). В подавляющем большинстве это были выходцы из традиционных мусульманских сообществ, в основном сельских, обладавшие весьма низким уровнем образования и профессиональной квалификации, а потому имевшие возможность найти себе применения только в качестве малоквалифицированной и очень дешевой рабочей силы. И в этом качестве они, естественно, подвергались сверхэксплуатации и всевозможной дискриминации при найме на работу, оплате, обеспечении жильем, в образовании и так далее. С течением времени выходцы из Северной Африки полностью заполнили малоквалифицированные и низкооплачиваемые сектора французской экономики, заместив там не только самих французов, но и представителей других волн иммиграции – итальянцев, испанцев, португальцев, в свою очередь и в свое время заместивших иммигрантов, приехавших во Францию в еще более ранние времена (в XIX веке и в межвоенные десятилетия ХХ века) – поляков и немцев.

Нынешние мигранты из Средней Азии тоже в своей массе являются выходцами из традиционных мусульманских сообществ, опять же в основном сельских. Уровень их образования и профессиональной квалификации тоже не позволяет им претендовать на социально престижные и высокооплачиваемые рабочие места, вынуждая заниматься неквалифицированным и низкооплачиваемым трудом. Причем уровень эксплуатации и дискриминации среднеазиатских мигрантов в современной России, пожалуй, на порядок выше, чем уровень эксплуатации и дискриминации их североафриканских коллег во Франции 50-х – 60-х годов прошлого века.

При этом, как и во Франции, отчетливо наблюдается процесс замещения на наименее престижных рабочих местах среднеазиатскими мигрантами мигрантов из других регионов бывшего СССР (украинцев, белорусов, молдаван, армян, грузин, азербайджанцев), начавших прибывать в Россию несколько раньше и к тому же изначально обладавших более высокой квалификацией и уровнем образования, что позволило им продвинуться по социальной лестнице, заняв более престижные социальные ниши. Кроме того, в Молдавии и Украине, например, наметилась определенная переориентация трудовой миграции с России на Центральную и Западную Европу, к тому же некоторая положительная экономическая динамика в самих этих странах начала несколько сдерживать трудовую миграцию вовне.

Что же до мигрантов из Закавказья, то не только более высокий по сравнению со среднеазиатским уровень квалификации, но и наличие относительно давно укоренившихся в России мощных диаспор с устойчивыми позициями в самой российской экономике и развитыми торгово-экономическими связями по всему постсоветскому пространству, позволяло и позволяет им довольно быстро продвигаться вверх по социальной лестнице, занимая рабочие места, например, в торговле или в каком-нибудь другом престижном бизнесе.

Какие-либо статистические данные, объективно отражающие «процесс замещения», получить очень трудно хотя бы потому, что официальная статистика относительно профессиональной специализации прибывающих в Россию мигрантов весьма условна - в силу латентности самого процесса миграции она продолжает по большей части оставаться «в тени». Тем не менее, на протяжении последних пяти – семи лет даже чисто визуально можно было наблюдать как меняется национальный состав разнорабочих, скажем, на стройках Москвы и других российских мегаполисов или бригад строителей, подряжающихся строить дачи, например, в Подмосковье. Если в 90-е годы это были в основном «украинские», «молдавские» или «армянские» бригады, то сейчас на этом поприще трудятся главным образом таджики и узбеки. Весьма ощутимый, даже лавинообразный приток среднеазиатской рабочей силы очевиден в городском коммунальном хозяйстве, в частности, в той же Москве. Иногда создается впечатление, что в столице не осталось русских дворников – сплошные таджики или узбеки.

Отсутствие у среднеазиатских мигрантов тех преимуществ, которыми обладают украинцы или кавказцы, с большой вероятностью предопределит узость их социальных горизонтов и социальных перспектив на обозримое будущее. Потому что не наблюдается факторов, способных в ближайшее время такие преимущества им предоставить. А не появляются такие факторы опять же в силу изначальной ущербности «стартовых позиций» как на родине мигрантов, так и по прибытии их в Россию. Такой вот получается замкнутый круг.

 

Группа милиционеров, ожидающих душанбинский поезд на маленькой станции Харабали. Фото "ИА Фергана.Ру"

 

 

И ущербность эта, похоже, с течением времени только усугубится, так как иммиграция из Средней Азии будет нарастать – один только Таджикистан запросил у российских властей на 2007 год ежегодную миграционную квоту в целых 800.000 человек. А сколько мигрантов проникнет в Россию вне всяческих квот и разрешений? Стало быть, свободных ниш, даже самых убогих, останется еще меньше. Трудовую миграцию из Средней Азии в Россию может сдержать лишь экономический прогресс и повышение уровня жизни в самих среднеазиатских странах. Но, увы, никаких предпосылок к этому не наблюдается. Единственное исключение – Казахстан, постепенно превращающийся в нового азиатского «дракона». Но ведь именно поэтому трудовая миграция из Казахстана в Россию весьма незначительна.

Урок первый: мигранты обычно остаются

Власти Франции и других западноевропейских стран, поощряя в 50-60 годы импорт дешевой рабочей силы из стран «третьего мира», предполагали, что «гастарбайтеры» приедут в их страны лишь временно, а потом, заработав в Европе достаточные для достойной жизни средства, будут возвращаться на родину, способствуя тем самым социально-экономическому прогрессу своих стран и играя там роль своего рода «агентов» политического и культурного влияния Запада. Но получилось все с точностью до наоборот – подавляющее большинство иммигрантов осталось.

Более того, они не только остались, а привезли в страны пребывания свои семьи, родственников, знакомых и так далее. В результате иммигрантские общины в европейских странах стали разрастаться с ошеломительной быстротой. Произошло это по следующим причинам: во-первых, бедственное состояние экономики и политическая нестабильность на родине отнюдь не стимулировали иммигрантов к возвращению; во-вторых, само экономическое развитие Запада, вступившего в стадию «общества всеобщего процветания и потребления», и демографическое состояние этого общества требовали все новой и новой дешевой рабочей силы из стран «третьего мира».

Тем не менее, в Западной Европе попытались ограничить иммиграцию. В той же Франции уже в 70-е годы прекратили организованный «завоз» рабочей силы из бывших колоний, легально попасть на территорию Франции и трудоустроиться там для иммигранта из «третьего мира» стало возможно фактически только по линии «воссоединения семей» или с помощью ходатайства о политическом убежище. Наиболее удобной и перспективной процедурой в этом плане, естественно, являлось «воссоединение семей», тем более, что законодательство 1981 года значительно упрощало переезд «родственников» во Францию – «по цепочке» вытягивали целые кланы и племена. В 70-80-е годы североафриканские общины росли почти исключительно за счет прибывающих с исторической родины «родственников». Ну, еще, конечно же, и за счет нелегалов, а также «внутреннего» воспроизводства - по статистике, у живущих во Франции арабов на семью приходиться по 6 детей, у «коренных» французов - 1,84 ребенка.

 

 

 

 

Нищие на улицах Москвы. Фото ИА Фергана.Ру

 

 

В результате, согласно переписи 1999 года, во Франции уже насчитывалось 3 миллиона 360 тысяч иммигрантов (около 6% населения), к этому следует прибавить примерно 600 тысяч натурализованных иммигрантов, то есть «французов по паспорту», среди которых значительную часть составляют дети и внуки иммигрантов первого поколения. Из общего числа иммигрантов во Франции начала XXI века имелось не менее 600 тысяч официально зарегистрированных алжирцев, 450 тысяч марокканцев, 370 тысяч тунисцев и так далее. Иммигранты из Северной Африки как правило селились компактно, концентрируясь в больших городах. От 60 до 75% североафриканцев проживают в трех районах Франции: Парижском (Иль-де-Франс), Роны и Альпы (с центром в Лионе) и Провансе --Лазурном берегу (Марсель). В одном Париже (вместе с пригородами) живет не менее 200 тысяч алжирцев, 130 тысяч марокканцев и 50 тысяч тунисцев.

Как и в 50-60 годы в подавляющем большинстве иммигранты из Магриба заняты на низкооплачиваемой работе, которую в девяти случаях из десяти не хотят выполнять французы. Североафриканские иммигранты имеют несравнимо худшие жилищные условия, чем французы и иммигранты более ранних миграционных волн - итальянцы, испанцы, португальцы. В 60-е годы рабочие-магрибинцы проживали в так называемых. бидонвилях - не отвечающих санитарным нормам жилья трущобах пригородов. Правда, проблема бидонвилей была решена уже в 70-е годы строительством многоэтажного муниципального жилья (HLM -- квартиры за умеренную плату). Но за последние десятилетия HLM не без помощи своих обитателей, так сказать, существенно поизносились. Сейчас эти непрезентабельные многоквартирные дома вместе с общежитиями, принадлежащими предприятиям, где работают североафриканцы, дешевыми гостиницами и прочим низкосортным жильем образуют целые этнические кварталы. Типа парижского района Сен-Дени, живущего своей особой, имеющей мало общего с остальной Францией жизнью.

Когда стало ясно, что североафриканцы не уезжают, перед властями Франции встала проблема их адаптации. Изначально господствовала традиционная для Франции точка зрения на эту проблему: если магрибские арабы хотят жить в этой стране, то им необходимо быть такими же, как французы, то есть забыть свою культуру, свои традиции и стать таким как все. Считалось, что полная ассимиляция североафриканцев, как и обретение ими французского гражданства, есть безусловное счастье, ради которого возможно отречение от всего другого.

Провал ассимиляции

Сторонники такого взгляда на адаптацию, как правило из числа правых политиков, опирались при этом на опыт адаптации европейских иммигрантов из предыдущих волн — немцев, поляков, итальянцев, испанцев, португальцев, которые легко ассимилировались и фактически растворились в общефранцузской массе. Но очень быстро выяснилось, что иммигранты из Магриба не готовы к быстрой ассимиляции, более того, они не желают ее.

Европейцы, проникая в страны Азии и Африки, частично разрушали или трансформировали местный многовековой образ жизни и внедряли европейскую культуру в самых разных её проявлениях. Казалось бы, попав в бывшую метрополию, в самую гущу этой самой европейской культуры, иммигрант, уже культурно подготовленный колонизаторами, должен и дальше двигаться в этом направлении. Но североафриканская иммиграция во Францию привела к совершенно противоположной ситуации: сами иммигранты привносили в страну пребывания свою религию и характерные для них нормы поведения, которые порой вызывают у европейцев откровенную неприязнь. Еще бы! Во многих кварталах французских городов воссоздано традиционное арабское общество с кровной местью, многоженством, похищением невест и тому подобное. О существовании Французской Республики иммигранты вспоминают только в дни получения пособий.

Объясняется такое положение главным образом причинами цивилизационно-культурного порядка и прежде всего огромной ролью, которую в магрибинских сообществах играет ислам. Дело в том, что для арабов, проживающих во Франции (так же как и для пакистанцев в Великобритании или, скажем, для турок в Германии) ассимиляция — это своего рода угроза отказа от ислама. В менталитете мусульманина ислам неотъемлемая часть не только культуры, но и социально-политической жизни. Поэтому, когда им предлагают принять все то, что является частью европейской цивилизации — и юридические законы, и язык, и культуру, это ассоциируется с принятием христианства, что для мусульманина совершенно неприемлемо, более того, кощунственно и преступно.

За годы проживания во Франции первое поколение североафриканских иммигрантов, как правило, не меняло образ жизни, свойственный ему ещё на родине. И вполне закономерно, что их дети продолжили традиции родителей, ведь первое представление о мире складывается в семье. Однако, живя во Франции в окружении чужого мира, выходцам из Магриба семьям довольно трудноя сохранять в чистом виде традиционную семью со всеми свойственными ей устоями и обычаями. Размывание устоев происходит прежде всего на лингвистическом уровне: дома дети говорят по-арабски, однако в детских садах, школах и на улицах французский язык становится для них основным средством общения.

Но при всем том французские власти явно упустили момент для той самой полной ассимиляции нового поколения иммигрантов. Ведь для этого было необходимо значительно расширить доступ к французскому образованию, прежде всего начальному, что является необходимой основой для адаптации и последующего профессионального роста иммигранта. Однако далеко не все иммигрантские дети посещали дошкольные учреждения, в частности, детские сады. Тогда как именно в детских садах дети овладевают разговорным языком, расширяются их контакты с детьми «коренной» национальности, при этом одновременно устанавливаются контакты и между родителями. Но сделано в этом направлении было очень мало, можно только повторить, что момент был упущен. Дети североафриканцев в своем большинстве воспитывались дома.

В итоге в семьях иммигрантов из Северной Африки образовалась некая субкультура, которая представляет собой сплав традиций Востока и европейской культуры, причем сплав весьма далекий от гармонии. С малых лет дети понимают, что мир как бы разделен для них на две части. В той его части, где говорят по-арабски, родной язык превращается в представлении ребенка в язык нищеты и иммигрантских кварталов. Французский же, господствующий в другой части мира, становится не только языком школы, игр и общения, но и символом недостижимого благополучия и доминирующего социального устройства, которое, однако, игнорирует и отторгает иммигрантскую молодежь.

Потеряв связь со страной происхождения, иммигрантская молодежь так и не пустила корни в новом обществе и теперь чувствует себя чужой и в стране пребывания, и на исторической родине. Если родители нынешних молодых «французов» арабского происхождения действительно были счастливы от одного факта пребывания во Франции, а потому сохраняли полную законопослушность и лояльность французскому обществу, то их уже родившиеся во Франции дети ,«зависшие» между двумя культурами, не испытвают не только счастья, но и простой лояльности в отношении, как они считают, отторгающего их общества. И жгут автомобили. И вот итог: по опросам, 54% французов относятся ко второму поколению североафриканских иммигрантов с явной антипатией. С другой стороны, зеркальным отражением ксенофобии «коренного» населения стало объединение иммигрантов второго-третьего поколения в группы, которые напоминают «коренных» скинхедов только с «противоположным знаком».

 

Неудача интеграции

Начиная с конца 70-х годов, когда провал ассимиляции североафриканских иммигрантов стал очевиден, с подачи французских политиков левого толка получила распространение иная концепция, которая обрела законченный вид в политике многокультурности. Ее суть заключалась в предоставлении иммигрантам возможности жить согласно их традициям. В этой связи левые политики предпочитали употреблять термин «включение» (insertion), предполагающий некое автономное и даже «суверенное» существование иммигрантских цивилизационно-культурных сообществ внутри французского общества на основе их полного равноправия и «равноценности» по отношению к «коренной» культуре. «Включение» иммигрантов во французское общество, по мнению левых, должно было происходить постепенно, путем поиска компромисса при взаимодействии двух культур. С начала 90-х годов произошло своего рода терминологическое уточнение: во Франции заговорили об «интеграции» иммигрантов, которая не рассматривается как нечто среднее между «ассимиляцией» и «включением», а как специфический процесс, способствующий активному вовлечению всех его участников в общественную жизнь, несмотря на наличие у них различных этнических, культурных, социальных и моральных особенностей.

На практике эта идея воплотилась в многочисленных программах социальной помощи, направленных на социальную «эмансипацию» магрибинцев, и одновременно в оказании им содействия в сохранении культурной и этнической самобытности. Забавно, но поддерживая сохранение иммигрантами родного языка и культуры, власти все-таки надеялись, что это поспособствует возвращению какого-то их числа на историческую родину. Из этого ничего или почти ничего не вышло.

Социальные программы в области трудоустройства и профессионального образования во-первых, страдали из-за острой нехватки выделенных средств (впрочем, у любого государства денег никогда и ни на что не хватает), а во-вторых, они, из-за особенностей менталитета части иммигрантской молодежи, быстро превратились в источник социального иждивенчества. Все довольно просто — зачем работать, если и на пособие можно жить довольно прилично (по североафриканским, конечно, меркам), а заработать больше и продвинуться выше по социальной лестнице эти «надменные французы-расисты» все равно не дадут. С другой стороны, выявился и такой интересный факт: многие молодые иммигранты просто не хотят получать квалификацию или специальность. Это связано прежде всего с их стремлением быстрее начать зарабатывать. Недавние исследования показали: если молодые иммигранты и проходят профессиональное обучение, то подавляющее большинство предпочитает готовиться к физическому труду (около 85%), как обеспечивающему наиболее быструю «отдачу», то есть пусть небольшой, но скорый заработок.

Довольно безотрадная картина сохраняется и в школах. Попытки властей хоть как-то уравнять возможности получения образования путем механического, порой искусственного превращения общеобразовательных школ в школы со «смешанным» составом учеников вынудили «коренных» французов прибегать ко всякого рода ухищрениям, чтобы не отдавать своих детей в школы с высоким процентом детей иммигрантов. В итоге французские школы в значительной своей части сохраняют разделение на заведения с однородным социально-этническим составом (либо «белым», либо «черным»), формирующие, соответственно, либо элитные, либо непрестижные социальные группы. Понятно, что иммигрантские дети в основном учатся в непрестижных школах.

 

Результат получается тоже вполне понятный: несмотря на то, что школьное образование является обязательным для всех детей, значительное число детей иммигрантов либо вообще не посещает школу, либо получают некачественное образование. Например, 80% детей иммигрантов из Магриба остаются хотя бы один раз на второй год. В этих условиях молодежь из иммигрантских семей имеет гораздо меньше шансов пройти нормальный курс подготовки для поступления в вуз.

То, что меры властей по сохранению иммигрантами культурной и этнической самобытности вряд ли будут способствовать хотя бы к незначительному оттоку североафриканцев из Франции было ясно сразу. Но эти меры не привели и к гармонизации отношений между сообществами магрибинцев с французами, к ускорению адаптации и интеграции. Скорее наоборот, они способствовали усилению собственного цивилизационно-культурного и этнического самосознания, его возрождению даже у тех иммигрантов и их детей, которые уже прошли путь частичной либо полной ассимиляции. Причем самосознание это как правило противопоставляет его носителей «коренной» французской культуре. А носители такого самосознания, родившиеся во Франции и воспринимающих ее как «свою» территорию, проявляют еще и склонность к цивилизационно-культурной экспансии, другими словами, к навязыванию французам своих цивилизационно-культурных норм, обычаев и так далее. Делается это обычно с использованием лозунгов борьбы за равноправия, права человека и тому подобное. Классический пример — протесты против запрета на ношение исламских платков в госшколах.

Можно с уверенностью утверждать, что принадлежность к исламу играет во всех этих процессах доминирующую роль. Повторю — ислам неотъемлемая часть не только культуры, но и социально-политической жизни мусульман. Кроме своей непосредственной функции места молитвы, мечеть во Франции (и не только во Франции) выполняет и другие особые задачи. Во-первых, это материальная поддержка нуждающихся мусульман. Во-вторых, с помощью приобщения детей к религиозной жизни родители пытаются восстановить преемственность поколений и передать культурные традиции. В-третьих, мечеть является местом реинтеграции тех, кто утратил исламские жизненные ориентиры и традиции и хотел бы к ним приобщиться вновь. Весьма характерно, что, по опросам, 75% молодых магрибинцев, признавая свою принадлежность к исламу условной (в плане жесткого соблюдения религиозных норм), именно ислам, а не французское гражданство, считают основой своей самоидентификации. И подобное мироощущение воспроизводится в каждом новом поколении саморасширяющихся мусульманских сообществ и к тому же постоянно подпитывается все новыми и новыми волнами легальных и нелегальных иммигрантов.

И неудивительно, что по численности мусульманского населения (около 6 миллионов) Франция занимает первое место в Западной Европе. С учетом известных демографических тенденций все это уже поставило вопрос о необходимости защиты Францией, да и всей Западной Европой, своей собственной цивилизационной идентичности. Вопрос, который становится еще более актуальным в свете угроз, исходящих от радикального исламизма.

России нужен свой «плавильный котел»

Повторю, Россия имеет все шансы пойти по «французскому пути» и воспроизвести все те проблемы и угрозы, с которыми сталкивается Западная Европа. Роль, аналогичная роли североафриканских сообществ во Франции, суждена уже формирующимся сообществам среднеазиатских мигрантов, численность которых (здесь не должно быть никаких иллюзий) будет только возрастать — как за счет притока извне, так и за счет воспроизводства на месте, причем темпами, обгоняющими среднероссийский уровень рождаемости.

 

Среднеазиаты — главные претенденты на судьбу магрибинцев во Франции в силу схожих «стартовых» позиций, не обеспечивающих им достойного места в российском обществе и по существу закрывающих социальную перспективу. С учетом именно фактора социальной бесперспективности, а не ислама как такового, изначальная принадлежность среднеазиатов к патриархальной исламской культуре становится едва ли не главным препятствием полноценной и равноправной адаптации и интеграции, что в свою очередь превращает уже детей мигрантов в некую «промежуточную», делинкветную и ущербную социально-культурную общность, отторгаемую страной пребывания и враждебную ей.

У детей мигрантов других национальностей меньше шансов превратиться в такую общность, во-первых, в силу более благоприятных «стартовых» позиций, а во-вторых, в силу большей культурной близости к «коренному» населению (принадлежность украинцев, молдаван, армян, грузин к христианской культуре), что позволяет им, как и европейским иммигрантам во Франции, гораздо успешнее адаптироваться и ассимилироваться.

Причем делать скидки на то, что пребывание среднеазиатских республик в составе атеистического СССР если и не разрушила, то подорвала и модернизировала тамошние традиционные исламские общества, не стоит — советизация Средней Азии в цивилизационно-культурном плане была чисто внешней. Все, включая первых секретарей республиканских компартий, оставались прежде всего мусульманами. Когда советская идеологическая «шелуха» отвалилась, традиционная культура, вновь выдвинувшись на первый план, стала неустанно воспроизводиться и укрепляться.

Не стоит особо уповать и на многовековой опыт мирного и достаточно гармоничного сосуществования в России христианской и исламской культур. Слишком различен социальный статус «коренных» российских мусульман (татар, башкир и др.) и бесправных мигрантов из Средней Азии. Да и ислам Поволжья несколько отличается от ислама Ферганской долины.

Из всего вышесказанного, несомненно, не следует, что нужно немедленно запретить трудовую миграцию из Средней Азии, а всех среднеазиатов выслать. Это попросту невозможно, а также безнравственно и невыгодно, как политически, так и экономически. Безусловно, без мер административно-полицейского характера не обойтись, прежде всего мер по борьбе с нелегальной иммиграцией. Однако в тщательной проработке и совершенствовании нуждается иммиграционная политика в целом. В первую очередь необходимо придать ей достаточную «селективность», которая должна исходить прежде всего из потребностей российской экономики, уровня квалификации и способности к адаптации иммиграционного контингента.

Без преувеличения огромное значение имеет борьба с дискриминацией иностранных рабочих при найме на работу и оплате труда. Превращение их в фактических рабов грозит в будущем появлением все новых и новых поколений социальных изгоев, ненавидящих все вокруг. Такие изгои не появятся еще и в том случае, если уже сейчас предпринять ряд неотложных мер в области образования, профессиональной ориентации, социальной реабилитации, направленных на полноценную адаптацию иммигрантов и, что особенно важно, их детей. Планируемое введение с 1 сентября 2007 года в московских школах специализированных занятий для детей мигрантов, плохо владеющих русским языком — шаг в верном направлении. Неважно как назвать такой комплекс мер — ассимиляцией, интеграцией или как-нибудь еще. Дело не в терминах — необходим механизм наподобие американского «плавильного котла», когда каждый иммигрант, и тем более его дети, вне зависимости от национальности и религии осознают себя прежде всего американцами.

Создавать такой механизм нужно уже сейчас, пока дети нынешних старательных и законопослушных дворников-таджиков либо еще не родились, либо еще не приехали в Россию, либо еще не пошли в российскую школу. И пока этнические кварталы в наших «спальных районах» еще только начинают формироваться. Иначе парижские события 2005 года рано или поздно повторятся у нас, только с поправкой на неприглядные российские реалии.

Об авторе: Михаил Калишевский - независимый журналист, живет в Москве. Статья написана специально для ИА «Фергана.Ру»